Выбор [Новое издание, дополненное и переработанное] - Виктор Суворов

Если бы его мучили, если бы пытали… Неизвестно, что лучше: пытка или ее ожидание. Но его оставили одного в явно пыточном подвале. Он не знает, сколько времени ждет. Тут нет дневного света, тут нет никаких шумов и шорохов. Скорее бы они уже пришли!

Но они не идут. Сколько он так сидит? Час? Два? Или двадцать минут только?

Он зажмурил глаза и завизжал, призывая палачей не тянуть и не медлить.

— Не ори. Чего разорался?

Прямо из-за спины Ежова вышла большая, пышная спокойная женщина с великолепным рядом золотых зубов. За стол села.

— Ежов?

— Ежов.

— Так и запишем: Е-жо-ов. А я Иванова. Следователь Иванова. Не ваш следователь. Не из НКВД. Я от Саши Холованова. Знаешь Сашу? Какой мужик! — зажмурилась следователь Иванова. Улыбнулась. Что-то вспомнила. — Ладно. Меня к тебе, Коля, давно приставили следствие негласное вести, да долго ты меня не замечал. Теперь на меня внимание обратишь. У тебя, Коля, гениальная голова. Теперь мы с тобой поработаем.

Сильной рукой тронула Иванова пилочки сверкающие, щипчики, холодным блеском горящие. Ноздри ее чувственные легким трепетом тронуло. Как у кобылицы породистой перед рекордным заездом:

— Какой инструмент! Такого нет ни в Лефортове, ни в Суханове. Вот это качество! Европа! А мы, Коля, знаешь какой гадостью работали допотопной? Немцы, черт бы их драл, какая культура пыток! Куда нам до них, сиволапым!

— Товарищ Иванова, все расскажу. Что тебе надо?

— Золотишко, Коля, прячешь?

— Прячу.

— Камушки?

— И камушки.

— И валюточка по швейцарским счетам?

— Все расскажу.

— И на руководящих товарищей компромат собирал…

— Да.

— Есть материальчик?

— Есть. На кого нужен?

— Ах, Коля, с тобой работать скушно. Ты хоть в чем-нибудь упрись, а то у меня причины нет следственный спецметод № 12 применить. Но будь спокоен — я причину придумаю. Мне нужны компроматы на Берию. На Завенягина. На Серебрянского. На Холованова.

Подтверждает Ежов Николай Иванович, глазами моргая: на всех есть.

Выскользнул из какой-то подворотни слух и по Москве пошел гулять. Слух про заговор в НКВД. Собрались заговорщики на озере Байкал. Семеро их было. Сговорились товарища Сталина убить. А товарищ Сталин, не будь дурак, к ним туда своего друга заслал, Мессера-фокусника. Мессер невидимкой прикинулся, рядом с заговорщиками сидел, водку пил. Они все удивлялись, что бутылка пустеет быстро. Закусывал Мессер, на ус мотал. А как главный заговорщик заикнулся, что товарища Сталина убить неплохо бы, так Мессер на него только посмотрел, у того голова и лопнула.

Тогда он на других посмотрел, и у тех головы полопались. Чем же Мессер их убивал? Эх, серость, так взглядом же!

И еще слух по Москве: Мессер невидимкой между нами бродит. Если кто вздумает товарища Сталина убить, у того голова лопнет.

Покосился Сталин на своего нового Наркома внутренних дел Генерального комиссара государственной безопасности Берию Лаврентия Павловича:

— Послушай, Лаврентий, какие слухи по Москве ходят. Люди говорят, что у тебя в НКВД заговор. Говорят, собрались какие-то подлецы на озере Хасан и договорились меня убить. Говорят, у них у всех головы лопнули. Ты, Лаврентий, разберись и мне доложи, у кого в НКВД голова лопнула и почему. Может такое быть, что кто-то оттуда целым убежал. Нужно разыскать всех, у кого голова не лопнула.

ГЛАВА 33

Мерзко в Париже на рассвете. Ночью прошел дождь. Сейчас нет дождя. Холод улицы высушил. Противно. Противно не только потому, что холодно, а потому в основном, что денег нет. Без денег в Париже одно расстройство. На что взгляд ни брось, все злит. И французам тоже не сладко. Без денег. Дворники тротуары метут. Матерятся. По-французски. Громыхают железяки, окна лавок овощных и булочных раскрываются, словно пьяные глаза, не по желанию, но по горькой нужде. Мусорщики деловитые, как муравьишки, по улицам снуют, вчерашнюю грязь великого города к своим тележкам тащат.

Мусорщиков опередить! Спать, господа офицеры, ночью надо было. А сейчас, дорогие мои, — вкалывать! Ну-ка, волками серыми по улицам парижским пробегите да все, что нужно, добудьте. А нужно вот что: рама золоченая, холст, краски и кисти. Да побыстрее — аукцион в девять открывается, надо еще туда добраться, надо с устроителями договориться, чтобы шедевр на продажу выставили уже сегодня. А кроме всего, шедевр еще и написать надо…

Есаул лейб-гвардии казачьего полка Клим Лаврентьев раму приволок. Если по парижским улицам поутру пробежать, то обязательно у мусорных баков найдешь все, что душа желает, все, что требуется. Что хорошо — рама большая. Роскошная. Поломана, правда, немного. Но ведь это ничего? Лучше уж такая, чем никакой? Правильно? Конечно, правильно. Она ведь слегка поломана. Только в двух местах. И углы отбиты. Все четыре. Рама-то — не резьба по благородному дереву, а подделка алебастровая. Много лет ее за настоящую принимали. Пока углы не отбились. Теперь по углам труха белая из-под стертой почерневшей позолоты. Еще и тысячи поколений мух раму золоченую густо-густо точечками изгадили.

Вздохнула Настя. Легонько вздохнула, чтобы есаула Лаврентьева вздохом не обидеть. Каждый знает: рама — самое главное в живописи. Это как обложка для книги: если книга блестит и переливается, если картинка завлекательная на обложке, всяк ее купит. А серенькую с красненьким книжечку, невзрачную… Кому ж такая нужна? Насте уже виделась сияющая рама… Ладно. Пусть так будет.

Где холст? Вот холст. Ротмистр лейб-гвардии конно-гренадерского полка Синельников Володя на Монмартре у художника спер. Много их там, художников, у Сакре-Кер. Поутру холсты разворачивают, зевают, с похмелья матерятся, прямо как дворники парижские. Но надо должное отдать, они даже и матерятся как-то изысканно и вежливо: не соблаговолите ли вы, месье, пойти к такой-то и такой-то матери. Без особой злобы поутру ругаются. Позевывая. А нельзя, господа художники, допускать зевков затяжных, ибо бравый ротмистр мигом холст умыкнет.

А краски где? А кисти?

Краски удалось добыть много. Только с цветовой гаммой проблема. Два только цвета. Черный и красный. Черной краски — половина банки десятилитровой. Полез французский дядька чумазый на лестницу трубу водосточную красить. Вниз обернулся, а краски уже нет. Была. Только что была… А красную краску достали прямо за углом. Там пожарная команда обитает. Там, за углом, все время пожарные машины подкрашивают, сияние подновляют. Именно там случайный прохожий подхватил ведерко, да и пошел спокойно, не шарахнувшись, воровато не оглянувшись. А в ведре и кисть оказалась. Для создания шедевра разве ведра целого не хватит? Хватит.

Настина каморочка разом переполнилась радостным запахом капитального ремонта. Что еще, кроме таланта и вдохновения, для создания шедевра требуется? Еще требуется время.

— Тридцать секунд есть?

— Тридцать есть. А больше нет. Машина ждет, мотор работает, бензин тратит, а у нас на новую заправку денег нет.

— А у меня уже готово. Выносите. Осторожно. Краска не высохла, не размажьте.

Это совсем не так просто — шедевр на аукцион выставить. Длинный дядька с молотком рот себе ладонью зажал, и сквозь ладонь смех прорвался неприличным туалетным звуком: прр-у-у-у.

— Иди ты, красавица, с таким шедевром знаешь куда…

— Да это же русский суперавангард!

А в ответ ей — те же неприличные звуки зажимаемого ладонями смеха. Только во множественном числе. В подсобном помещении, где шедевры перед выносом в зал держат, сбегаются к русскому чуду служители и охрана. Каждый, смехом давится. Каждый друзей скликает.

— Месье длинный, а почему бы смеха ради не выставить? Пусть парижская толпа тоже повеселится. Вам же реклама. Почему бы под занавес публику шуткой не повеселить? И журналистов.

— Нет, мадемуазель, иди-ка ты со своими шутками. У нас серьезное место. У нас самые богатые люди мира полотна Рафаэля покупают.

И тогда решилась Настя.

В каждом деле, в каждом начинании резерв быть должен. На войне — резерв снарядов. На корабле кругосветном — резерв воды питьевой. У банкира — резерв денег где-то припрятан должен быть. Мало ли что…

Заложила Настя все ордена. А княжеского Георгия припасла. Резерв. Сгодился.

— Ладно, — говорит длинному. — Если не продашь мою картину по хорошей цене, заберешь себе.

И крестик золотой подает. Знал длинный распорядитель цену офицерскому Георгию. Прикинул на руке. Тяжел. Хорошее золотишко. Главное, чтобы белая эмаль на лучах креста не повреждена была. А она блестит, сверкает, вроде сегодня утром сей крест из мастерской Фаберже вышел. Посередине в кружочке красном должен быть Георгий, змия разящий. Только нет Георгия. Вместо него — черный орёлик двоеголовый. На золотом поле. Это Георгий не для христиан, а для иноверцев — так сказать, Георгий без Георгия. Георгий с орёликом. Знает длинный цену офицерскому Георгию. Знает цену Георгию для иноверцев. Редкая штука. В десять раз дороже обыкновенного. Подбросил на ладони. Поймал. И исчез Георгий в его ладони, как в ладони фокусника. Усмехнулся длинный: